Валькирия [= Тот, кого я всегда жду ] - Мария Семенова

– Жених-то и говорит ей: потешимся, собак пущу на него.Смолчала Пригляда, а сама в ту же ночь пробралась и ошейник с волка сняла, отжалости всю боязнь растеряла. Он руку ей лизнул – и скок через тын. Утромхватились, ан метель загуляла – какая ловля, какие следы! Добро, стали ладитьсвадебный пир. Пригляда уже и косу оплакала. И вот тут…

Девоньки мои дышать забывали от страха и любопытства.

– И вот тут, только хотел было жених Приглядупоцеловать, завыло за стенами, заплакало. Злые псы хвосты поджали, под лавкамиспрятались… Оттолкнула Пригляда немилого и как кинется в дверь, в самую заметь,в одной рубашечке браной, без рукавичек, без шапки…

Теперь носами хлюпали обе. Младшенькая всё же решилась:

– Ну, Зимушка, дальше-то что? Не замёрзла Пригляда?

– Мёрзнуть не больно, – сказала старшаярассудительно. – Как будто заснёшь.

Я покрепче прижала к себе сразу обеих, в точности так, какменя саму когда-то прижимал к груди дедушка, собой заслонял от страха итемноты.

– Бежала, бежала Пригляда… не стало ей моченьки,сапожки в снегу потерялись, платьице об острые сучки изорвалось. Стала уже еёметель укрывать пуховой периной, как вдруг сквозь сон слышит Пригляда, окликаетеё голос знакомый, отозваться велит. Собралась она с силами, крикнула, согналасмертную дрёму… Глядь, а над нею зеленоглазый стоит. Наклоняется, на рукиподнимает…

– Это ей во сне приблазнилось? – спросила старшая.

– Нет. Въяве было.

Тут я подхватила сестрёнок вместе с шубой и пошла черездвор. Они поняли, что басни конец, и дружно заныли:

– А потом что? Про свадьбу-то расскажи!

– Свадьбу вам, – я усмехнулась. – Я там небыла, медов не пила. Знаю только, он ей сказал: подле тебя сердце оттаяло.Так-то вот, а теперь шасть на полати, да не топочите, негодные!

Даже не знаю, кто кого больше потешил, я сестрёнок илисестрёнки меня, кто возле кого больше согрелся. Я вернулась в клеть и, помню,подумала: а может, не так всё и плохо, не такая кругом печаль беспросветная? Яулеглась и сонно уже подумала: кабы мать мне уши не оборвала за такие-то сказки.Скажет ведь – сама вредоумствует, и малых туда же…

Молчан вскочил с низким ворчанием, когти скрипнули поберестяному полу. Я открыла глаза и услышала:

– Зимка, спишь?

Ярун. Молчан тоже узнал его и улёгся, вздохнув. Я недовольноотмолвила:

– Сплю!

– Ты вот что, – сказал Ярун. – Тут при мнеСоболёк, ну… который лаял тебя. Прощения просит.

Я спросила во тьму:

– Сам выдумал или подсказал кто?

За стеной завозились, кашлянули. Ярун и вправду был не один.Я сказала злей, чем хотелось бы:

– Дадите, что ли, поспать!

Я лежала и думала. В детстве мне мстилось – у каждого естьТот, кого он всегда ждёт. Потом подросла, поняла: не у каждого, лишь унемногих. Спроси семерых, шестеро брови сведут – что ещё за диво неслыханное?Моё вешнее солнце было бы им огоньком на болоте, ведущим в трясину спроторённой, надёжной тропы. А мне их ясная жизнь была вовсе не жизнью – сномтяжким вроде того, что мучил Злую Берёзу… Не могу лучше сказать.

И ещё. Хороша баснь, покуда баешь её впотьмах малымсестрёнкам. А наяву поди так поживи! Моей, может, Пригляде всех меньшедосталось. Зря, что ли, в любой басни реки огненные вброд переходят, сапогижелезные стаптывают, короваи медные изгрызают?.. Так-то вот. Торной тропкой илегче оно, и много бесстрашней. И пальцем в тебя не тычет никто.

Не таких, как я, гнули, смирят и меня. У самой разуманедостанет – стрыя-батюшку призовут, чтобы сломал. Усовестят хоть вот заСоболька. Дому подпора нужна, роду продление. И через двадцать лет, в серыйпасмурный день, я с трудом вспомню нынешнее: да было ли, вправду кого ждала?Радугу видела впереди?..

Что-то во мне восставало, отчаянно спрашивало – неужто вотщелегла в душу дедушкина давняя баснь, а нынче всплыла, сама излилась глупымсестрёнкам?

И, может, в них ещё когда прорастёт?.. Зачем живу, как не затем,чтоб стереть пудовые железа и лесами, гиблыми топями пробиться к Тому, кого явсегда жду?..

Мать бессовестной меня называла. Правильно называла. ИБелёна права. Я за баснью вздумала потянуться. А о доме, о сёстрах, о материродившей… Бессовестная и есть.

Я обняла Молчана, и он лизнул меня в щёку, утирая бегущиеслёзы. Хваталось деревце корнями за бережок, клонилось, остаться не могло ипадать боялось, а волны знай подтачивали, подтачивали…

Вот так кончилось лето. А потом чередой пошли туманные дни,когда трава ещё зелена и свежа, но в воздухе реет предчувствие инея. Были,конечно, ослепительные золотые рассветы, но редко. Осень выдалась дремучая,слякотная и кромешная. Только ведь и тут у меня всё было не как у людей: мненравился заунывный осенний дождь. Нравилось сидеть у ласковой каменки, слушаяшуршание и топоток в пожухлой траве на крыше избы. Задумаешься, глядя в огонь,и покажется: это собрались к теплу маленькие существа, которым мы оставляемкраюшки у родника, у скрещения троп, у края болота… Невольно помстятся озябшиелешачата, жмущиеся напоследок к жилому углу. Тоже страшно небось засыпать нацелую зиму. Лесная сила крепче нас помнила времена мёртвого солнца, когда годза годом не приходила весна… Сбудется ли на сей раз?

А всё-таки славно было возвращаться домой на исходе хмурогодня, чавкая промокшими поршнями и неся отборную – ягодка к ягодке – красавицуклюкву. До сего дня вижу тучи, мохнатые, плывущие по самой земле, по окутанныммглой вершинам деревьев. Вижу взъерошенный загривок Молчана и чую, как медленнокрепнет вдали добрый запах натопленного жилья…

Злая Берёза проскрипит сорванным голосом, тяжко качаясь подветром, дующим с моря. Мать вскочит и заохает, порываясь снимать с менянеподъёмный кузов и на ходу выговаривая: дитятко неразумное, ведь надорвешьсякогда-нибудь, Род тебя сохрани!..

А я молча спущу ношу на пол и не подам вида, хотя бы наплечах ещё с прошлого раза чесались кровоподтёки. Вытащу неразлучный топорик,спрячу под лавку. Отожму одежонку, натяну сухую рубашку да вязаные копытца иусмехнусь, глядя, как лакомки-младшие подсаживаются к кузовку, запускаютпальчики под плетёную крышку…

Боги требовательно взирали на нас со своих мест в красномуглу. Закопчённое дерево хранило прикосновение прадедовских рук. Богам хорошобыло в нашей избе, подле честного печного огня. Грелся меж ними и мой Бог,доверчиво глянувший когда-то в глаза мне из сухого сучка под обжитой ёлкой… Ятолько чуть помогла ему, выпустила из наплывов коры. Теперь он сидел у печи,когда я была дома. А если шла в лес – отправлялся со мной в кузовке, у правогоплеча. Хоть за море с ним.